а тут женщина дородная, видно, что знатного рода, раз в журнале печатают.
— Темнота ты, — Пал Палыч потрепал жену по спине, — эта улыбка такая таинственная, что уж какой век отгадать загадку не могут.
— Вечно народ дурью мается, — Маша поставила утюг на ворот рубашки, — улыбается, как придурошная, я и не таких видала.
Посмеялись, а так и осталось — Мона Лиза, да Мона Лиза. И маленькая Нонна, которую Маша с криком — «я мать, мне виднее», все-таки уговорила отдать в детский садик, так всем и отвечала, знакомясь — Мона Лиза. И даже сама Маша, как-то забывшись, вывела на метке, пришитой к сарафанчику — «МОНА ЛИ».
Когда все хорошо, тогда и не живется. Уж как мотала жизнь Машку, как терла да мяла, как била наотмашь — а ничего опыту не прибавило. Выла она от тоски, про себя выла — так, скулила тишком, и как уж сама себе руки готова была оторвать — а хотелось выпить, хотелось так, что ночью, на огромной двуспальной кровати, на резной спинке которой целовались два ангелочка, она вертелась под атласным стеганым одеялом ужом, а не выдержав, шлепала, босая, на кухню, и пила ледяную воду из-под крана до тех пор, пока зубы не сводило. Вся квартира, уставленная вывезенной из Германии мебелью, давила на нее. Страшилась она огромного буфета, в готическом стиле, с островерхими башенками наверху, с гранеными стеклами в дверцах и с выезжающей из пазов доскою для резки хлеба. Такими же были и стулья, и полукресла, и даже огромное, лишенное ножек, зеркало, стоявшее в простенке между окнами — туда Маша и заглядывать боялась. Так и мерила она шагами комнаты, и чудилось ей, что все эти единороги и звери, все эти странные люди, вырезанные из темного вишневого дерева — скалятся, хохочут и пугают её, крича — пошла вон, самозванка, не место тебе в таких хоромах! Пал Палыч, привыкший к её ночным страхам, находил Машу, сидевшую на простой табуретке на кухне, и, обняв, вел спать — ну, не совсем — спать, а исполнять супружеский долг.
Сорвалась Маша случайно, Танечка с Ингой Львовной отправились вечером на спектакль гастролирующей труппы из Ленинграда и взяли с собой Нонночку, а её, мать родную — забыли. Нонночке уже исполнилось пять лет, и отмечали пышно, и был настоящий торт со свечками, и пришли три тихие девочки-подружки из детского садика, с робкими мамами, которым, после коммунального ада бараков, в которых жил почти весь разбомбленный войной город, казалось, что они попали если не на Небо, то уж точно — в Кремль. Маша, стыдясь, прошагала три квартала от дома, и там, встав в очередь с дурно пахнущими мужиками, шедшими со смены, выхватила бутылку дорогого портвейна, на который не нашлось покупателей, тут же, зайдя в арку, между мусорных баков, свернула тяжелую свинцовую обертку, вытащила пробку зубами и сделала первый, спасительный глоток. Портвейн был сладкий, Маша привыкла к водке, которая не валит сразу, а дает иллюзию светлой головы и твердых ног. Маша сделала еще глоток, и тут потеплело, зажглось в солнечном сплетении, размягчило сердце, и даже крыса, бросившаяся под ноги, не напугала Машу Куницкую.
В тот вечер никто ничего не заметил. Говорили про спектакль, про известных актеров, особенно Инга Львовна — вот уж, кто видимо, по театрам всю жизнь шастал, — с ненавистью думала Маша. Хмель вышел, навалилась злость, все раздражало, особенно «принцесса», как про себя называла Нонну Маша. Нонна говорить начала поздно, говорила мало, Инга Львовна, волнуясь, возила девочку к самому известному логопеду, но тот не нашел никаких пороков развития и списал всё на то, что с девочкой занимаются мало и посоветовал расширять кругозор, купить конструктор и непременно читать книжки. Инга Львовна купила конструктор — веселые деревянные кубики — но Мона Ли, улыбнулась и разрушила собранный домик. Читали вслух — Мона засыпала, просили пересказать прочитанное — пустяк — зайки-мишки, но девочка вздыхала и скучала. Покупали карандаши, краски, пластилин — Мона катала шарики, сцепляла их — выходили бусы, и вновь скатывала все в бурую массу.
— Странная девочка, — наконец сказала Инга Львовна Пал Палычу, — ты знаешь, Паша, что-то с ней не так.
У Пал Палыча, как назло, заседания шли одно за другим, он сидел ночами в кабинете, перебирая бумаги, чиркая карандашом, курил до того много, что сам начинал задыхаться — ему было не странностей дочери.
— Здорова? — буркнул он.
— Здорова, — ответила Инга Львовна.
— Вот и ладно, само пройдет, — и уткнулся в свои скучные папки, звеня железной скобкой скоросшивателя.
Почему никто не догадался купить девочке куклу — так и осталось загадкой. Покупали машинки, калейдоскопы, музыкальные шкатулочки, самокат, лошадку-качалку, плюшевых зверей, похожих друг на друга, но куклу! Танечка давно выросла, и все ее детство уместилось в коробке на антресолях. Маша вообще росла без игрушек, Инга Львовна так давно перешагнула свое детство, что вряд ли бы вспомнила томных красавиц с фарфоровыми головками и светлыми букольками у висков, с наведенным нежным румянцем и полуоткрытыми губками. Те, дореволюционные, носили белые панталончики, отделанные кружавчиками, нитяные чулочки и настоящие прюнелевые башмачки. А платья… о! платья к ним хранились в отельном, кукольном гардеробе, шуршали шелком, терлись о ладошки мягким бархатом или скрипели белоснежным атласом …шляпки, капоры, береты — все это жило в своих коробочках, с подлинными гвоздиками и кожаными ремешками.
Оживилась Мона Ли только в театре. Давали водевиль, было много визга и громкой музыки, сверкали духовые инструменты в оркестре, восхитительные, одинаковые, как солдатики, танцовщицы выкидывали ножки в канкане, цвели неправдоподобные бумажные розы и посылали в зал лучи фальшивые бриллианты. Мона Ли была в восторге. Впервые в тот вечер она говорила, буквально, захлебываясь от впечатлений. Жаль, Маша, желавшая только одно — допить спрятанный в ванной портвейн, не слышала дочери.
— Она хочет стать актрисой, умилилась Инга Львовна, когда Пал Палыч подавал ей пальто, — Паша! Её нужно записать в театральный кружок!
— Мама, — устало щуря глаза, говорил Пал Палыч, — ей всего пять лет, о чем ты?
— Ей нужен театр! — Инга Львовна уже надела боты, — я куплю ей кукол! пусть она играет — в театр! Выбор был сделан.
Получив в подарок первую куклу, Мона Ли недоверчиво посмотрела на Ингу Львовну, спросила глазами — можно? и вынула куклу из коробки. Она, кукла, была ГДР-овская, в клетчатом коротком платьишке с галстучком, и в пластиковых туфельках. Светлые, почти белые волосы были подобраны резинкой с бантом, а глаза закрывались и открывались. Мона Ли была поражена. Схватив
